У Христа за пазухой
(отрывки)

Ничто не существовало: ни ясное Небо,

Ни величья свод, над Землёю простёртый.

-Что же покрывало всё? Что ограждало? Что скрывало?

Были ли то бездонные глубины вод?

Не было смерти, и бессмертия не было.

Не было границ между днём и ночью.

Лишь Единый в своём дыхании без вздоха,

И ничто другое не имело бытия.

Царил Мрак, и всё было сокрыто изначала

В глубинах Мрака – Океана бессветного.

Зародыш, скрытый в скорлупе,

Под жаром пламени в природу развернулся.

………………………………………………………

Риг-Веда

…Он летел в толпе таких же как он вперед. Он не мог не лететь. Его неумолимо тянуло вперед, в неизвестность. Их была целая армия, но Он чувствовал, только Он один достигнет своей Цели. Эта цель у них называлась Любовь.

Она извелась вся в ожидании Его. Она чувствовала, Он ищет Её. Из всей толпы, только Он, Её бог и господин, нужен Ей. Только Ему Она откроет свои двери…

Он нашел ее сразу. По наитию, по запаху, по призывам и беспокойству, которые источала Она. Он ворвался в Её домик, в Её тепло и умиротворение. Они слились с ней сразу в долгом поцелуе, проникая друг в друга, и успокоились. И великая Радость обрушилась на них. И сияние божественного нимба освятила их союз.

1.

Предвечная Матерь-Рождающая, сокрытая в своих Покровах Вечно-Невидимых, ещё дремала в продолжении Семи Вечностей.*

_____________________________________________________________________________

* Здесь и далее Станцы Дзиан. Космическая эволюция.

Я лежал на земле и всё понимал.

Я распластался, прижавшись к плоти Земли, вглядывался в небесный купол, и понимание проникало в мою плоть. Звёздное небо отражалось в нашем Едином Теле.

Я был так огромен, так необъятен, так беспределен. Через меня преломлялись времена и пространства, пролетали миры. Я слышал гул эпох…

Я был центром Креста. Началом начал. Фаллический столб пробивал меня, и девственно чистая горизонталь, пересекая его, уходила в бесконечность. Я был Зародыш, сердцевина необъятно огромного Яйца, разлетавшегося в Никуда. Там, в Нигде, в предвечном Духе царил Хаос. Во мне перемещались молекулы, образуя подвижный и прекраснейший узор, мерцали звёзды-корпускулы, копошился белок. Плоть пульсировала в унисон с плотью Земли, улавливая божественное Дыхание.

Но был ещё один Луч. Луч, исходящий из бесконечно малой субстанции в бесконечное ВСЁ. Я распускался как цветок.

Я был центром мироздания.

Я был абсолютным вместилищем Всего Сущего.

Я был Вселенной Распространённо-Проникнутой, Разрушающе-Созидающей.

Я был проявленный Логос.

Я был, облачённый во Мрак, Вечный Матерь-Отец.

Только сознание не принимало всё ЭТО. Сознание совершало свой саморазрушающий Зуд. Оно противилось ВСЕМУ, и было неуёмно в своём упорстве. Оно расщепляло Мир, и видело Тайну подспудного. Там сонмы вялых и злобных богов строились в редуты Солдат Потустороннего. Сознание во всём сомневалось, и мощь его кармы пробивало всё до Основ. Мир сыпался трухой.

Моё Я отторгало этот Мир.

…Она наблюдала за ним. Он был безобразно пьян, и находиться с ним было невозможно. Он валялся на лужайке, выкатив стеклянные глаза в ночное небо. Она боялась, что он умрёт. Она безумно любила его…

2.

Времени не было, оно покоилось в Бесконечных Недрах Продолжительности.

Знаете, что такое ад в раю?

Рай – это то место, где был я. Ад – это я сам. Переносной, портативный ад я притащил в те благословенные места.

Белое и черное. Только эти два цвета осели в сознании…

Белый снег и черные мысли.

Белый свет и черный запой.

Белое – по ту сторону; черное – внутри.

Белое – сияло; черное – обволакивало. Черный неуклюжий мир громоздился во мне.

Когда мы приехали в деревню (550 км от Москвы в сторону Валдая), там еще лежал снег. Белый снег на ярком солнце! И моя замутненная алкоголем душа устыдилась. Она не

раскрылась в блаженстве, не ликовала, как раньше – душа насупилась, забралась в свой кокон, она все уже знала заранее…

Здесь все было воздушно, наполнено дыханием. Даже в названии моей деревни и озера слышалась музыка. Озеро – Люшня… деревня – Залюшенье…

Просторы, которыми я когда-то любовался, девственно чистое озеро перед домом, холмы, прозрачный весенний лес, родник, вся пробуждающаяся природа – все было съедено моей утробой и надежно спрятано в подвалах души.

Все великолепие рая земного предстало теперь фальшивой декорацией.

Я забаррикадировался от всего.

Серега тогда посмотрел на меня с сожалением и сказал довольно сильную фразу. Настолько сильную, что она врезалась мне в сознание, как эпиграф всей моей жизни. Или эпитафия на могилу мою. Он говорил спокойно, без эмоций. Он просто констатировал факт, сфотографировал явление. Он сказал, глядя мне в глаза: “Беда, растянувшаяся на всю жизнь”.

Серега смотрел в суть, он опять угадал меня.

Я тонул в своей беде…

А мозг мой работал, как раскрученный маховик. Топливо подавалось большими дозами, зажигание дало искру, поршни в цилиндрах раскрутили обостренную мысль. Мозг заработал на повышенных оборотах. Я так и не смог отключить его. Он – безучастный наблюдатель – встал между Черным и Белым и крутил знакомую мелодию.

Звучала она так: “Пить ты не хочешь, но пьешь. Ты пьешь в знак протеста. И протест твой в том, что ты есть. Ты протестуешь против самого факта своего существования! То есть, силишься доказать, что тебя нет! И э т о г о света нет! Ты уже умер или еще не родился? Уже, но еще нет…

А что же у тебя есть? Есть только бульон из страстей и сомнений, падения и прозрений, целомудрия и вероломства, в котором варишься ты всю жизнь. Самой же Жизни для тебя не существует! Ты пьешь, чтобы в очередной раз удостовериться в этом. И еще потому, что привык уходить в нирвану, когда вопросы обнажены. Пьешь страшно, потому что понемногу ты пить не умеешь. Пьешь в квадрате, в четвертой степени. Вдалбливаешь в себя спиртное со страстью самоубийцы.

Пьешь, уединившись в себе. Пьешь, как всегда, наплевав на все вокруг – на друзей, знакомых, на всю компанию, что съехалась из Москвы. Ты уже знаешь, как ребята реагируют на подобные выходки, но пьешь именно так – притаившись, как в засаде. Нет, тебе все-таки нравится пить! Твоя душа попадает в ад. Да! В привычный, ставший родным – ад. Прямо здесь, у божественного источника. И ты э т о приемлешь… иначе бы не пил. Просто ты знаешь, что ад, вызванный водкой, хоть и безобразен, но не так страшен, как ад, что пронзает тебя в здравом уме и твердой памяти. Ты хитришь. Ты отсиживаешься, прячешься от проблем. Ты затаился, как киллер в засаде. Именно здесь, где природа так совершенна и чиста. Ты рассматриваешь ее через свою классную оптику и боишься шелохнуться. Боишься быть обнаруженным. Ах, какой же ты невозможный хитрец! Ты напялил на себя этот запой, чтобы отсидеться в тылу, вместо того, что бы идти и смотреть! Смотреть во все глаза на таинство зарождения жизни. Может быть, ты трус?”.

И я ворочался в своей нирване и точно не знал: “Трус ли я?”.

Я знал иное: я боюсь жизни. А когда ее так невозможно много, как здесь – боюсь стократ. Всю свою жизнь я смотрел на нее в упор и пытался постичь. И чем пристальней смотрел, тем непонятней она мне казалась. А она отторгала меня. Всегда! Меня, круглого двоечника, всегда отовсюду выгоняли и никуда не принимали. Я не вписывался ни в один коллектив. Я потерял всех своих женщин. Я не смог создать семьи. Мое творчество никому не интересно. Рукописи мои отвергаются, картины пылятся в углу. Я живу без денег, в постоянном страхе за завтрашний день.

“Если ты такой умный, то почему такой бедный?”. Какой болван запустил это изречение в мир, и теперь оно повторяется на каждом углу? Какая тут связь? Ладно…

Я всю жизнь живу на какие-то жалкие подачки судьбы… и при этом до сих пор выращиваю в себе наполеоновские планы! Я все еще думаю, что дорого стою. Смешно…

А ведь мне почти пятьдесят.

Я раньше смотрел на взрослых дяденек и как бы спрашивал, что же вы знаете такое, что так уверенно живете? И не получал ответа. И теперь, когда я уже сам дважды, трижды взрослый дяденька, я все так же задаюсь все тем же вопросом. Правда, теперь я не уверен, что они знают на него ответ. А живут так уверенно, потому что т а к и х вопросов не задают в о в с е. А самая большая мудрость в том, что ничего до основ не знаешь. Мы знаем, что за А следует Б, но почему это так, и в чем смысл и суть этих букв – никто не ведает.

Но не это непонимание даже волнует меня. Деньги и слава тоже не главное. Были у меня и деньги, и признание коллег. Чего уж там. И кое-куда меня все-таки принимали, и даже печатали. И подачки Судьбы совсем оказывались не лишними. И взрослых дяденек я давно уже изучил.

“Беда, растянувшаяся на всю жизнь”, – вот что меня волнует. Эпитафия на могильной плите давит на меня всю жизнь. Томление духа убивает меня.

Откуда она взялась – моя беда?

Ведь ничего же в моей жизни непосильного не было. Ни одной натуральной трагедии! Я не воевал, не сидел в тюрьме, у меня не умирали дети. Они даже не болели ни разу. Поскольку их нет. Мне не изменяла жена, поскольку и жены у меня не было. Зато у меня есть квартира, мастерская, дом в деревне с видом на божественное озеро. Что еще? Я не проигрывал состояния, не закладывал душу пиковой даме, и вообще, кажется, ничего стоящего не закладывал. Я не был ни в рабстве, ни в плену, ни в изгнании; мной даже не интересовались известные органы. Еще? Я не голодал, не зарабатывал на жизнь непосильным трудом. Половину своей взрослой жизни, когда вся страна загибалась в нищете и тонула в кровавых разборках, – я был рантье. Полжизни я прожил сибаритом! Еще? Я нравлюсь женщинам, детям и домашним животным. Я не страдаю психическими расстройствами, не пристрастен к наркотикам. По большому счету и алкоголизм мой – фикция, я давно научился справляться с ним. Я часто прикрываюсь им как щитом, чтобы уйти от ненужного общения. У меня все на месте – руки, ноги, глаза. Я абсолютно здоров, – печень работает, сердце стучит, легкие дышат; читаю я без очков, у меня еще все зубы на месте!

Да я же просто счастливчик! Я – у Христа за пазухой!

НО ТАК ЛИ ХОРОШО ЗА ЕГО ПАЗУХОЙ?

Вопрос. Это вопрос вопросов!

А, может быть, это и есть моя беда – быть у Христа за пазухой?

Слушать стук его сердца, ощущать его душевное тепло и постоянно ждать жестокой расправы, нечеловеческой пытки, устроенной ему фанатичными соплеменниками? Постоянно ощущать его земную трагедию, наполненную ложью, непониманием, предательством; ощущать его раздвоенность, в которой дух и тело не смогли ужиться; постоянно ощущать на себе его неприятие земной жизни.

Что я забыл за его пазухой? Мне не уютно здесь! Здесь кровавый пот сочится из пор. Его предсмертная агония, зверство, творимое над его телом и душой, отложили отпечаток на мою жизнь. И что мне до его Вознесения, когда я всё еще з д е с ь.

Тогда возникает главный вопрос: быть иль не быть? Жить или не жить? Просить Создателя “пронести сию чашу мимо” или “испить её”? И ответ давно получен. Он дан мне в ощущении самой жизни.

Ведь я не живу! Я постоянно увиливаю от жизни. Или прикидываюсь, что живу. То есть живу где угодно: в себе, в своих глупых фантазиях, на небесах, в преисподней – только не в реальности! Жизнь для меня – временное явление. Настолько временное и отстраненное – как кинофильм. Кинофильм, в котором есть некий герой, похожий на меня, и за которым я вынужден следить постоянно. Наблюдать. Но герой этот – не я. Я всего лишь – наблюдатель. И опять вопрос. Хорошо, пусть – наблюдатель, тогда почему так все болит у меня? Так натурально болит!

И еще вопрос – основной, – а что будет дальше, когда фильм закончится и высветится надпись: “конец”? Что?! Выкрикнуть вслед за Тиберием: “Qualis spectator pereo!” и уйти в небытие?.. “Ведь я так много понял и имел такой острый глаз!”. И что с этим-то делать? куда деваться? когда – КОНЕЦ!

Ведь я не верю в небытие! И Христа за своей пазухой не имею.

Но и бытию я не верю! (Неверующий в квадрате! – согласитесь, сильная заявка).

Так, где же я? Где?!

Вся моя жизнь – это болезненное осознание бытия! Я – какое-то недоразумение! Я завис в своих страстях и сомнениях где-то между жизнью и смертью. И жизнь ко мне равнодушна, и смерть меня не берет. Я, – думающее животное, – однажды выбрав свободу, оказался в тюрьме. В тюрьме самого себя. Даже сейчас, когда жизнь так красива, когда все дела – в радость, я залез в свою скорлупу и выглядываю оттуда пугливым наблюдателем.

Ну, чего тебе еще надо – чудовище!

Жизнь рядом – вот она! – смотри на нее и благодари каждое мгновение жизни. Здесь она неправдоподобно красива. С моей недостроенной веранды отрывается потрясающий вид на озеро. В него заходит солнце…

Я испытываю почти религиозное чувство, когда солнце садится в озеро. За полминуты состояние его меняется несколько раз. Я вообще не видел ни разу одинаковой картинки, глядя туда. Т у д а глядеть – обращаться к лику Божьему. О т т у д а тянет блаженством вечной жизни. Т а м – все понятно. Т у д а не смотреть нужно – впитывать; не думать – молиться. Это не озеро – это какой-то божественный вдох!

А выдох… выдох всегда безобразен.

Я умираю от стыда, выдыхая…

Да! Мой выдох – это надругательство над природой!..

“… Боже, как она красива. Словно кто-то – ни бог, ни сатана, – словно кто-то неведомый даже им – взял все наши представления о глазах людей, смотрящих на звезды, и о глазах звезд, смотрящих на людей, и подарил эти взгляды одному ее взгляду – мимолетному – на меня…”

“… Я не сказал ей ни слова. Я просто умер. Когда она ушла. Дай вам бог кончить так же – с видом на плоть заката…”

Это Григорий Ч. в сборнике “Личные прилагательные”.

Ты, братишка, так и поступил, – просто умер, когда она ушла. Ты не смог жить без ее мимолетного взгляда.

Спасибо тебе, Гришаня, ты пожелал нам бесконечно много: кончить так же – с видом на плоть заката…

А небо село, помнишь,

играть за горизонт,

поставив на колени

закат-аккордеон…

3.

Вселенского разума не было, ибо не было Ах-хи, чтобы вместить Его.

…я в Москве.

Здесь я ничего не стыжусь. Здесь соблюден баланс, – каков вдох, таков и выдох.

Здесь нет божества.

Божество осталось там. Оно напитало меня невероятной энергией и отпустило.

Ему не нужны такие потухшие взгляды.

Оно щедро одарило меня. Оно подарило мне крупицу самого себя. С этой хрустальной драгоценной крупицей внутри можно теперь долго жить… Умирать же поедем т у д а – с видом на плоть заката…

А там… что было там?

Там я гнул свою линию…

Моя линия была крива и запутанна. Я, как блуждающий атом, мотался по здешним благословенным местам, валялся на лужайке, продирался через тернии к Дому в поиске Пути. У Дома я увидел Её. Она сидела просто, сложив на коленях руки, и смотрела на Озеро. Я был пьян и подумал, что она призрак. Я ошибся… она была – воплощённое Дыхание.

Водка, наконец, закончилась. Пора было выходить из нирваны и обследовать обстановку. Поприветствовать ее обитателей.

Местных обитателей деревни, собственно, был один: Семён Мученик. Это не человек, это явление сил потусторонних – великий Альтруист, столб Истины, Солнце – от него сиянье исходило – ум, честь и совесть здешних мест. Он, как любое явление инобытия – многолик, многотруден и непостижим. Поклониться ему слетались паломники со всей округи и даже из-за бугра. Московские тузы почитали за счастье пожать ему руку. А ручищи у него, как у меня ноги. И сам он огромен, волосат и беззуб. Он безобразно прекрасен и восхитительно страшен в своём величии.

Когда Семён томится, – трепещут леса и содрогаются звёзды, птицы облетают его, зверь покидает насиженные места. В нём происходят процессы грандиозного порядка. Его томление духа почти материально, его можно резать кусками и складывать в штабеля. Оно заполняет деревню. И тогда в священном трепете, пытаясь задобрить Божество, все, даже московские тузы, приносят жертвы. Тузы – режут барана, остальные – тащат к подножию Его Храма сладости: конфеты, пряники, сгущёнку. Божество очень любит сладкое…

Томление духа однажды взыграло в нем с такой убойной силой, что, бросив всё – семью, работу, квартиру в Москве, – он поселился здесь отшельником. Его второе имя – Зосима Отшельник. Он ревностный, до безумия, охранитель вверенной ему территории. Если кто-то осмеливался нарушить благость здешних мест, третья его ипостась просыпалась в нём, самая страшная. Он становился Фомой Неистовым. Не приведи господи увидеть его в деле. Однако в обыденной жизни, чтобы скрыть триединую суть свою, он надевал маску убогого. Называлась она – Семёнчик бедненький. Убогонький Семёнчик тогда сиял и чирикал, как птаха божья. Пел песенки собственного сочинения, топил баньку для гостей, парил девок веником, приговаривая: “Тело – Храм Божий… приступим с молитвой…”.

Жил Семёнчик, где придётся. Сейчас – в доме Габриэль. Габриэль – француженка, вышедшая когда-то замуж за русского студента из Ленинграда. Муж умер, Габлиэль с сыном Колей уехала во Францию, но дом продавать не захотела, – изредка наведывается сюда.

Вообще деревня наша уникальна своим составом. Думаю, второй такой больше не существует ни в одном уголке нашея Великия России. На шесть домов – шесть национальностей. Француженка, немцы из восточного Берлина, евреи из Киева, татары из Новгорода; я – с цыганскими корнями, Семён – чистокровный русский.

Подруга Сёмена проносится призраком на лошади… только шапка рыжих волос мелькнёт над полями… и всё. Её как бы и нет вовсе…

Сейчас, не выдержав триединую сущность Семёна, покидала деревню навсегда. Я восхищался ей. Я по приезде так и сказал: “Таня, я – восхищён! Прожить с Семёном четыре года. Да это же – подвиг, это – два срока службы в армии!”. Рыжая, хрупкая, с чёрными угольками-глазами, она никогда не жаловалась на судьбу. Из тихих была. Тихая и твёрдая. Надо было ловить момент – жениться на ней и увезти в Москву. Меня волнуют такие тихие омуты. Но у меня же вечная прострация. Уже, но еще нет...

Ещё был московский туз князь Камышинский. Большой друг Минотавра. Минотавр Петрович – это отдельная песня. Когда-нибудь я расскажу историю его тяжкой жизни. Князь обитает здесь с незапамятных времён.

Сага – коренной житель здешних мест. Живет в двух километрах от нас, в деревне Высоково. Деревня находится на крутом холме. Озера нет, но есть море леса, простирающееся до горизонта.

Вот у кого с томлением духа никаких проблем. В том смысле, что все мысли – о хлебе насущном. Я никого в своей жизни, более чистого и целомудренного не встречал. Он будто зародился в том озере. Как Венера из пены морской, он вышел однажды из Озера…

В двадцать шесть лет – пятеро детей. Когда умерла его первая жена, оставив трёх малышей, он был печален, но светел. Я видел его лицо, когда понаехавшие тётушки и дядюшки уговаривали сдать детей в детский дом, мол, не вытянешь. Словно свинцовыми тучами заволокло небо над озером. Какой детский дом, вы что! с ума съехали?!

Сначала он запил, мотался с дружком по району на тракторе, подыскивая себе жену…

Валька, его мать, сидевшая с внуками и на хозяйстве – скотина, огород, дом, – ворчала: “Жену он ищет, глянь-ка… в тёмном лесе, под берёзой!”.

Через год Сага пить бросил и женился на своей однокласснице с двумя детьми.

Валька любила выпить. Пила раньше с мужем Славой, отцом Саги. Слава был крут, – поколачивал Вальку. Однажды, по пьянке, защищаясь, она схватила ружье и выстрелила ему в ногу. Пуля перебила какую-то важную артерию, – хлынула кровь. Пока запрягала мерина, что бы везти мужа в больницу, – Слава умер.

Приехал следователь. По деревням стали собирать подписи в защиту Вальки.

Суд оправдал ее.

Потом, рассказывали, напившись, бахвалилась: “Со мной шутки плохи! Я мужа порешила и вас не пощажу!”.

“Какая же ты дура, Валька!” – качали головами местные жители.

Когда утром 1 мая мы подъехали к селу Никандрово, – нас встречали Семён и Сага на гусеничном тракторе. Следом на двух машинах ехала большая компания из Москвы. Всех оптом и встречали.

Никандрово – село. Состоит из двух деревень, разделенных речушкой Хвощенкой, – Ерошата и Никандрово. В конце села на холме церковь святой Троицы. За церковью – погост. Божий промысел вёл Никандра, – он на камне переплыл через озеро, и основал здесь обитель. Мощи преподобного старца теперь на погосте под камнем лежат. Семён сказал, что мощи не настоящие – политика, мол, такая. То есть мощи быть должны, а где их было взять? Так что положили то, что из района прислали.

Недавно храм отреставрировали, луковку выправили, крест позолотили – красота!

Вокруг села, на расстоянии 3 – 4 километров, располагались небольшие деревеньки. Дорога в деревню Побежалово, в которой жил когда-то Семен, и моя, к Залюшенье, в которой он живет теперь, – была ужасная. Теперь же, в весеннюю распутицу – просто никакая. Вещей же набрали – счисления многозначного.

Нас в Серёжиной “Ниве” было трое. Я, Сёрежа и его жена Ирина с собачкой. Собачка – необъятная немецкая овчарка с повадками болонки – Варька. Она же Варта. В честь Нижневартовска, где ребята отработали десять лет. Варька обожала лужи и людей. Сначала – купание, потом – бурное знакомство. Она постоянно повизгивала и лезла лизаться. Вот тогда я понял, что больше люблю кошек…

Подъехал Ильич на “буханке”. Ильич, младший сын Семёна – двадцатилетний отрок весёлого и лёгкого нрава. Однако всё не так просто – он сын божества, и это обязывает. Он ощущает груз ответственности, поэтому постоянно выступает с тезисами, указывая нужное направление, оттого, собственно, и Ильич. “Буханка” – УАЗ, типа “рафика”.

Следом прикатили друзья из Москвы.

Машины оставались здесь. Барахло грузилось в “буханку”, которая цеплялась к трактору и вперед! – сначала в Побежалово, отвезти друзей; потом напрямик, по лесной дороге – в Залюшенье. Мы же – я, Сережа и Ирина с собачкой – налегке, пешочком, через сказочный лес…

По дороге и начали пить. Я и Ирина. Серега с Варькой были непьющие.

Первый глоток, как первая любовь. Комок обжигающей влаги проникает в тебя и – вскрывается иной мир! – полный новых обостренных ощущений, мелких восторгов и всеобъемлющего ликования души. Сколько же глупостей было наделано под звуки этого призывного набата ликования души…

Но все это было раньше.

Сейчас же… – я открывал ногой дверь в мир иных ощущений. Мир знакомый, истасканный… мир самоедства и неразрешимых проблем. Никаких глупостей ликования души – одна тяжесть самосознания.

Кстати, это Семен однажды заметил, как я неровно дышу к нашему национальному напитку. Говорит: “Что ты о ней все время думаешь… выпью, не выпью… напьюсь, не напьюсь… – это же продукт!”. На что Ильич, тогда еще совсем мальчишка, возразил отцу: “Какой же это продукт, Семёнчик, когда это – наркотик”. Ильич умел грамотно расставлять акценты.

Когда водка закончилась, я обогнал ребят. Я не умею прогуливаться. Меня постоянно гонит вперед какая-то бешеная сила. “Куда ты несешься, чудо? Там – все то же самое. Остановись, оглядись, проникнись… впитай музыку здешних мест”. – “Не могу. У меня такой ритм. И скорость, и восприятие жизни – все в квадрате! У меня ангел-хранитель Юрик – юркий, зараза, не уследишь – две скорости звука и все такое. За ним и лечу”.

Сережа, наоборот, ходит с трудом. Какая-то старая рана в ноге просыпается от долгой ходьбы, – нога немеет. Он весь исполосован, прострелен, обожжен. На теле ран – не сосчитать. В душе – тоже. Судьба, похоже, с ним не церемонилась. Клиническая смерть однажды вынула его душу из упаковки, говорит: “Пора”. Но Некто, кто распоряжается судьбами, сказал: “Еще не срок…”. А Сережа на это сказал потом: “Вот и хорошо. С тобой бы не познакомились”.

Он вообще мастер неожиданных высказываний. Однажды он буквально ошарашил меня, сказав следующее: “Ты в ответе за того, кого приручил”. Это он – мне. Он – порезанный, простреленный мужик, прошедший какие-то невыясненные мной ужасные войска, возможно, войну, Север – мне, – по сути, мальчишке…

В другой раз, на мой невинный вопрос: “Серега, какие проблемы?”, он ответил, как всегда, основательно: “У меня проблем никаких. У меня – беды…”.

Я зашёл к Тане. Пока выражал ей восхищение по поводу её мужества и терпимости, а она мне говорила: “Всё нормально. Мы расстаемся без сандала. Я просто больше не могу здесь…”, – ворвалась Валька. Она была уже “на взводе”, и тут – сюрприз! – гость московский. В глазах у нее засветилась надежда.

-Ёптихуй, приехамши… явился, не запылился! Наливай!

-Валька, ты бы хоть поздоровалась…

-Ну, здравствуй, здравствуй, чудо приблудное… водку привез? – Похоже, не один я неровно дышал к нашему национальному “продукту”. Были и здесь у меня соратники.

-Как поживаешь, подруга?

-А… какие наши дела… в навозе-то.

Валька бесцеремонно шарила глазами по столам и полкам. Пусто!.. Великая надежда сменилась великой подозрительностью.

-Чай будешь?

-Чай – хуяй! – Разозлилась она. – Праздник сегодня или что?.. как там… солидарность турдяшшихся – последнюю рубаху сыми, а обычай уважь!

-Где это ты трудящихся здесь нашла? Я, Валя – художник. От слова худо. А у нас каждый день праздник. Устал я от них…

-Э-э-э, – махнула она рукой. – Хуеплет ты.

Вошли ребята. Сережу уложили спать. Ночь за рулем, переход по непролазной грязи, – он еле держался на ногах. Нам же с боевыми подругами необходимо было выпить.

-Водка на подходе, – выдал я главную тайну. – Но кто эту жизнь чудную разберет. Промаешься тут до вечера, а окажется, – трактор в болоте утоп.

Ждать никто не хотел. Решили идти навстречу в Побежалово. Однако Валька неожиданно идти отказалась.

-Чего так? – спросил.

-Сага.

Валька знала, что говорила. Сын ей выпить все равно не даст.

-Как знаешь… Только учти, мы можем и не вернуться.

-Чёй-то?

-А кто его знает… водка, друзья, дружеские беседы… как говорится, было весело, но время пролетело незаметно…

-Ты эта… давай тут не умничай! одна нога здесь – другая там. Я подожду…

Когда вышли на улицу, Валька неожиданно спросила:

-Чего ты не женишься?

-Не надо мне это, Валя, ведь я – голубой.

Валька мгновенно “зажглась”. В ее глазах запрыгали веселые чертенята. Там было все: и радость прикосновения к “тайне”, и “это мы понимаем – голубой – во дела!”, и “хуеплет ты, московский!”, и “а вдруг правда?”.

Когда мы пошли, я решил продолжить тему с Ириной.

-Не “голубой” я. У меня отец – Гермес, мать – Афродита.

-Как это?

-Герм-афродита.

-Гермафродит, что ли?

-По-моему, да.

Это открытие меня самого осенило прямо сейчас. И поразило. То есть, болтал, балабол, болтал и выболтал главную тайну. Нет, в физическом, половом смысле – нормальный, обычный бабник. Но в душе… в самой конституции души – натуральный гермафродит. Все мое детство до самого отрочества, пока не выросли усы, – меня принимали за девочку. Даже когда выросли, – и то принимали. Обращаются, как к девочке, а потом смотрят, недоумевают, – ну откуда у девочки усы? И потом, когда и борода черная выросла, и голос заматерел, – постоянно ощущал в себе раздвоение. Мозги мужские, психика, – абсолютно женская. В жизни меня не устраивали традиционные отношения с женщинами. И ухаживания за ними мне были смешны, и их притязания на мою свободу раздражали. И еще: быть “каменной стеной”, за которой им так хотелось спрятаться, – тоже наводило тоску. Меня устраивали отношения паритета, плавно (или бурно) переходящие в секс и, возможно, в дружбу. Но это в теории, а на практике я все влюблялся и влюблялся, и потом вытравливал, как мог, любовь из души. Годами! И вытравил-таки…

В идеале я вообще бы с ними не разговаривал. Только слушал бы их щебетание и овладевал телами. Они так славно лопочут… все о своем, о сокровенном. Они говорят одно, а мне слышится: “Смотри, какая у меня красивая грудь… а какая вкусная попка? а там все так прекрасно… Попробуй! Только мы просто так не дадимся. Мы тебя проверим и чуть-чуть поиграем. А ты страдай, умирай от желания!”.

Только… увы и ах! я давно уже не хочу никаких проверок и любовных игр (быть может, и не хотел никогда), поэтому в основном слушаю их жизнеутверждающую музыку. Ведь женщина всегда права!

А сам я неправый, но гордый влачусь в своей пустыне и ничего не хочу. То есть чего-то может, и хочу, но не очень…

Ну, и как вам такой герой? Герой мутного времени. Не хочет ничего, артачится… не любит никого, ни о ком не заботится. Ни мужик, ни баба. Ни рыба, ни мясо. Кстати, это все тот же Семен мне когда-то давно сказал, а я запомнил. Он так и сказал: “Ты какой-то никакой… ни рыба, ни мясо”. Тогда я ужасно расстроился. И затаился…

С тех пор многое изменилось. И страна изменилась, и я – сын-дочь своего народа. Не изменилась только наша со страной сущность. Страна – никакая, (зато какая НИКАКАЯ!) и я – ни рыба, ни мясо.

Вы думаете, я страдаю от своей раздвоенности и безликости? Не угадали. Во-первых, раздвоенность расширяет диапазон. Я обладаю женской чувственностью и мужским характером. Я свободно ориентируюсь, как в женском гнезде, так и в мужской стае. Правда, нигде меня за своего не принимают. Чуют, черти, подвох и мое вынужденное приспособленчество. Впрочем, я и от этого не страдаю. По большому счету, ни мужчины, ни женщины в чистом виде меня не прельщают. Мне нравятся только боги. На худой конец – полубоги. Во-вторых, безликость моя, возведенная в четвертую степень – очень даже впечатляет. Никакой, но зато к а к о й НИКАКОЙ!

-Слышишь? Наши едут.

Впереди натужно ревел мотор. Когда подошли, оказалось, не едут, – трактор “в болоте утоп” по самое брюхо. Семен сидел в “буханке” и давал распоряжения. Выйти он не мог: свои сапоги-заколенники отдал сыну.

Сага с Ильичом суетились около трактора. Подкладывали лесины под гусеницы, жгли соляру, пытаясь вырваться из жидкого плена.

В принципе, меня все это устраивало: в кабине “буханки” уютно, водки и закуски – целый кузов. Тогда же я подумал, сколько же человеку всего нужно! Сколько барахла мы тащим за собой по жизни…

Я удобно расположился и тоже стал давать ценные указания.

А дальше все покатилось знакомым маршрутом. Он был крут и крив. Я умудрился заблудиться в двух шагах от дома. Я валялся на лужайке, вглядываясь в звёздное небо, и всё понимал. Утром я нашёл Дом и увидел на веранде Её. Я узрел воплощённое Дыхание…